вошли в волоколамск – иисус и я 

два выпавших из песни журавля 

иисус сказал зови меня иуда

а мама написала, что купить

вернулись – с той стороны держит дверь

уже незнакомым коленом

я вижу на экране фильм «‎цикута»,

полуденный сентябрь на настенном

календаре, хрусталь на заре,

пока не захлопнет. ушли 

от серого солнца христианства 

спасаться на остановках, в дк «‎родники»

два в целом безразличных постоянства,

крошащих лед друг другу на белки

гаснет подольск как навсегда, 

в мартовский мрамор мозгом спинным 

вовьется мальчик, змея-звезда, 

передавший привет остальным 

он любил только смерть и метро, и, как сонм 

неземных повреждений, пока  

я советский жасмин выжимаю в сквозном 

сентябре и троится рука, 

его облик в кропоткинских зернах плывет, 

поверх ракушек и дособак 

не грусти и не верь, распознав этот лед, 

что земли не коснется никак  

ни в сентябрьском сне, где в лимонной листве  

ясность гипса никто не всек, 

ни потом, когда сам промахнешься в родстве 

и положишь на мрамор висок

кто после смерти везде себя ждет,  

словно жестокий ребенок,  

намеренный с нами играть до конца,  

хотя мы убили его и ушли   

как от прозрачного гнева  

от вдохновенья коченея произносит  

молитвы в дк, чтоб упасть, породив  

колебание облика, но сперва  

набрать высоту: пустота и заря  

в мыльных подъездах, где на почтовых  

ящиках свет ледохода, где  

север закладывал в зэков основы  

рейва и хрусталя  

прощайте, черных сенокосов  

якутских миражи в глазах райцентра,  

скольжение животного в сверхосень,  

которому присвоена звезда  

мы разминемся здесь с тобой,  

магическая скорбь амбивалента –  

качай во тьме палатки с шаурмой, 

пока не догорела лобода

Плачущий перепел Монтезумы, 

мой опыт – это минерал, 

тысячекратный сбой лазури, 

самоповтор ее, провал. 

Тают в китайском небе Москвы 

змеи, звери ветвлений, 

и собаки, звери родства, 

и кошки, звери лихорадки, 

и птицы, звери-ножи. Забыто 

лицо человека, который любил мою смерть 

 – это фокусы зверя-зенита, 

Господа темноты,  

полустанков. Но, сотрясая  

черные тюрьмы рек, 

рубиновую усыпальницу американского осеннего неба,  

выходит последняя версия музыки, 

ясность для никого. Мы в метро  

привыкали к мрамору, наша 

душа отвечала за синий цвет – 

встретимся в некроштате  

Вайоминг, где только холод 

становления и огни.

во рту глицериновый привкус зеркал –  

Бог съел твою душу, с тех пор и грядут 

видения о бабьем лете в аптеках, 

шахтерской заре, звездах Польши, 

харьковском снеге, просверках «ц» 

в детской слюне голубой 

всю ночь истмевались альпийские астры,  

шел подмосковный дождь, 

но каждая с утра как поворот  

к фарфору, перевесивший покой: 

пока не поцелуешь, не умрешь, 

но астры целовавший не умрет 

а когда мертвый поцелует астры, 

синеющие в холоде доктрин, 

поплавятся сосудистые карты 

под целлофаном, в семицветном эхе, 

и призрак синтаксиса, зверь Лидокаин –  

я прикажу – поднимет тебе веки

схлопнется люминесцентный   

логос-виртуал, сломавший   

как звезду закон гранита,  

лип, зеркал; прозрачной водкой   

алгебра в затылке догорит,  

лилии в коричневой обметке   

аберрант положит на гранит:  

что по лагерям, перевивая   

подростков, змей небесных, прокатилось  

под тиканье отбоя? тьма из рая,  

она же упреждающая милость,  

зачем ее таинственные спазмы  

простер серебряный промышленный июнь?  

чтоб в пагубную оттепель, когда  

январь становится алым и фиолетовым,  

зияли металлические астры  

на кладбищах, не ведая стыда,  

крутилась в павильонах цирковая  

вся в перьях ночь и Бог просил:  

убей меня, душа живая,   

но уже не было бы сил

тень моя, ягуар 

музыки, алгомензи́, 

помнит озноб в леруа, бирюзы 

погребальной пылящие ямы, 

тряску алмазных триад 

в душном холодном мраке  

парка, спускаясь в ад: 

музыка – это тоска  

по убийству, которое ждет  

осени, сдвига виска 

уходит тень-переворот, 

водившая меня по складам –  

дым над киосками билайна,  

огни причастий… кто мечтал 

о власти над своим распадом, 

то есть о грусти, журавлей  

пересчитал, тому споет 

в аду моя лучшая тень, 

алгомензи, тот умрет, 

увидев ее вблизи