К.

Матвей лежал на диване и смотрел в потолок. Его глаза застыли, не различая интерьера. «Э…!» — услышал он короткий гортанный звук, и топор рассек ему лоб. По счастливой случайности удар был настолько сильным, что глазные яблоки чуть выдвинулись из орбит и смогли освободиться из тела. Они взлетели к люстре, кружась вдоль рева сквозняка, длинные красные полосы тянущихся от них связок соприкасались, сплетались и подергивались, разбрасывая по воздуху маленькие рубиновые капельки. Тот, с топором, стоял и наблюдал, но не вмешивался. Его глазам и не снилась такая свобода, хотя он и мог видеть то, что видят они. Не только у него, у всех вошло в привычку разделять с другими поля зрения, расходящиеся волосками изо всех пор тела, буквально, прятаться в монадном ливне, извиваться среди потоков фотонов видимого света в их моментальной хватке. Каждый фиксировался на каждом, не исчезало ничто. Но вот два глаза вылетели из своих орбит, стремительно закрутились. Тот с топором первый увидел черную турбулентность, создаваемую летящими глазами, в этот момент огибающими гору. Топор выскочил из рук, упал на мертвое тело, а он начал адаптироваться к помехам: встал на одну ногу, поднял руки вверх так, чтобы ладони смотрели на небо и немного ему за спину, и попрыгал к себе. Идет дождь.

***

Странная необходимость чтения: открываешь книгу с конца, ищешь начало параграфа, читаешь его, возвращаешься опять назад, проглядывая прочитанное, ищешь начало предыдущего, получается, фрагмента, читаешь его, и так далее, до самого начала текста, где прочитываешь только последний (в чтении, а не в композиции) фрагмент. Блатари сотрут тебя в порошок. Оставалось только листать, листать размокшую тетрадь, чтобы отмоталось время, колымствующее по мне в этом сибирском лесу, неостановимом лагерном сне, опускающемся спиралью породы на дно соленого озера. Но вот у них из рукава блеснуло лезвие ножа, рядом вспорхнула незрячая птица, и я понял, что всё.

2***

А помнишь сказки про
призывников-уклонистов, построивших
комунну в лесу? Колонны, несть им
числа. В песке несуществующего
искетима. Реверсивная падаль, снует
альманах ангелаки в цветах хаки на
запретном фото. На березах помидоры,
на деревьях края, на воздухе доска
объявлений, сетка сеток сеткой,
подрагивающая в недостаточном для
этих мест зрении, подрагивающая
только в глазах, ну и ладно. Скрытны
подхваты, держащие доску, и дрожание
выдает лишь нас, для одной стороны.

VIII

что же я сделал? Возьмите все, что я не
сделал, так и стойте, потому что – всё.
прошелся по прогулке
приходит друг, говорит
пока не за тех впрягаешься
говорит еще
мы там потом это
ну ты понял
потом-потом
пока, говорит

Досье

Хочу работать стукачом у Внешнего,
предавать и разоблачать некоторых.
Возьмите.

Допустим, я принят, и вот то, что можно
перечислить, а не сказать по поводу тех,
о которых сейчас, в любом случае, пойдет речь.

Комплекс арто-ривьер

Сурвайвалист, у которого за пазухой
концептуальная шелуха, сказался бы
Здравствуйте. Пожалуйста.

Отправить.

Объект Мэрриетт Оппенгейм

Двусмысленность чашки, обшитой мехом, вытравленная по ее поверхности сексуальность стала в буквальном смысле чайным налетом, оставшимся от заваривания дешевого чая в пакетиках. Мех ушел с внешней поверхности, стал тоньше и скорее кристаллизовывался, а не пришивался художницей в акте производства странного объекта.

Когда придумываешь формализацию или некоторые правила и ограничения (и к тебе это относится, м.о.), вряд ли кто будет от них ускользать, как об этом пишут. Наоборот, не вписываемое, не редуцируемое, сопротивляющееся выдвинется на тебя, предъявит свою подвешенность в воздухе, пока последние инференции не оскудеют. Кстати, я этого и жду, провоцирую нередуцируемое, но никто не приходит. Оно не научилось обходить заданные ловушки, институциональные сходы, поддается на мои неловкие провокации, даже когда смотрит сквозь меня. Надо помыть кружку, еще немного подумать и повторить все заново, но уже внутри большей процедуры, мертвящей комнаты. Я бы поостерегся ставить выбор между отсутствием и написанием в кавычках последнего слова.