— Кедровый психоз гораздо сильнее на галоперидоле.
— Почему кедровый?
— У тебя нет воображения.
— Так причём тут кедр?
— Ни при чём!

Разговор 31 декабря 2021

Он любил её, она любила летать по ночам.

Две девушки из ленты Твиттера (я на них подписана, они на меня нет) общаются в реплаях, и одна говорит другой: «Спасибо тебе, женщина, белая как свет и сладкая как мёд». Я думаю, что мне никто подобных слов никогда не скажет. Чертовски обидно. Пишу твит: «Я женщина, чёрная как ночь и горькая как…». Начинаю размышлять, как что я горькая. Самое горькое, что мне доводилось пробовать в жизни — это раствор из трихопола для полоскания горла. Но это не поэтично, не годится.

Я думаю обо всём этом, как вдруг слышу звук. Спрашиваю Игоря: «Ты что, видео на ноуте включил?». Он спит и не отвечает, а ноутбук выключен. Я понимаю, что это голоса. Они становятся громче, бормочут, они ведут между собой какой-то теологический диспут, и чем внимательнее я вслушиваюсь в них, тем страшнее становится. Я трясу Игоря за плечо: «У меня голоса». Он просыпается, встревоженный: «Так, мне это не нравится, у тебя уже неделю какое-то непрерывное психотическое состояние». Вдруг я осознаю, что мои глаза закрыты и что их очень трудно разлепить — как будто меня охватил сонный паралич, но парализованы только веки. Открываю их резким усилием: голоса в тот же миг смолкают. Смотрю — Игорь по-прежнему крепко спит; я догадываюсь, что разговаривала с ним телепатически. Иду на кухню пить галоперидол, чтобы остановить психоз. Достаю таблетку, наливаю томатный сок, он льется мимо стакана. Понимаю, что наливала сок с закрытыми глазами. Возвращаюсь в комнату: Игорь проснулся от моего шараханья на кухне и спрашивает из постели, что я делаю. Тут меня осеняет, что комната, кухня, где я пролила сок, диван, на котором лежит Игорь, не совпадают с реальностью нашей съёмной квартиры — это интерьер моей квартиры в Иркутске, где я жила в детстве, с окнами на большое заброшенное кладбище. Я подошла к окну, за которым царила темнота, и не увидела могил.

Поздним вечером, почти перед сном, я съела крабовый салат из Лавки. Легла в постель, помолилась на сон грядущий, и меня посетила мысль: а ведь Богоматерь, наверное, тоже готовила Иисусу дома крабовый салат. Строгала мелко палочки, крошила огурец, заливала любовно майонезиком. А потом запел Летов. Узнаваемый отеческий голос с хрипотцой, разухабистая мелодия, грязный звук — ну конечно, это он! Сперва я аж прослезилась от счастья, что он поёт свою неизданную песню только для меня, но с музыкой нарастал и ужас. Я попросила мысленно: Игорь Фёдорович, можно потише? — он только запел громче, переходя на фирменный рёв. Я закричала уже вслух: пожалуйста, тише! Пожалуйста, перестаньте! Его прервал голос Пети С., одноклассника, которому я нравилась с начальных классов до самого выпускного. Петя работает сейчас в той же компании, что и Игорь, но мы так толком и не общались со школы. Я завопила Пете: Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ! — и сама удивилась, ведь у меня никогда не было к нему никакой злобы, пусть он в школе первое время дразнил меня и обзывал страшно. А потом поняла, что обращаюсь вовсе не к нему, а к Анри Мишо.

Да, я хотела сказать, что ненавижу долбанного мескалинового торчка Анри Мишо, который свёл в могилу шизофреническую богиню Унику Цюрн, пусть он и писал гениальные тексты, которыми я зачитывалась в юности наравне с Батаем и книгами «Колонны» и «Опустошителя». Анри Мишо, я ненавижу тебя, ненавижу магию, экзорцизм и всю эту опасную для психики сплошную поебень, поебень, поебень. Мескалиновые эксперименты провоцировали у Цюрн психозы один за другим, усугубляя течение болезни, которой она страдала с ранних лет. В юности, когда я как раз всем этим зачитывалась, один урод, воображавший, что у него есть магические способности, подсунул мне синтетический каннабиноид, а когда перед затяжкой я спросила: «Ну это же обычная трава, да?» — гаденько хмыкнул: «Это лучше». Мы сидели в каком-то обоссанном притоне с незнакомым мне укуренным гопником. Затяжка вызвала психоз. Я ползла по полу по направлению к балконной двери и орала: «Не дайте мне покончить с собой!», а они ржали. Но я ползла так медленно, что к тому моменту, когда я оказалась бы на балконе, меня бы сто раз уже отпустило. С тех пор я больше ни разу не употребляла, а когда предлагали, отвечала словами киношного героя: «Меня и так прёт, наяву, без всякого компота».

У Цюрн, помимо мескалина, было в жизни много чего ещё: тяжелый аборт, последующие госпитализации в психиатрический стационар, созависимые отношения с сюрреалистом Хансом Беллмером. Он был творчески помешан на куклах и намеренно овеществлял Унику, обезличивал её, когда делал моделью для своих работ. Он влюбился, увидев в ней своё творение — деконструированную, деформированную, расчлененную куклу. Наверняка в тот момент он ощущал себя Гофманом, влюблённым в Олимпию и её нечеловеческие механические колоратуры. Так и в оффенбаховских «Сказках Гофмана» в Лионской опере Олимпия, которую играет Натали Дессе, не кукла, а душевнобольная девушка. Она одета в голубую ночную рубашку и бросает безумные взгляды в зрительный зал с конструкции на колесиках, напоминающей инвалидную коляску.

Отношение к Унике как к кукле не могло не стать отягчающим обстоятельством во всей этой истории. Рональд Лэйнг, психиатр и антипсихиатр, в книге «Расколотое Я» описал «окаменение», превращение в неодушевленный предмет, как один из главных страхов шизофреника и один из основных психотических мотивов. Уника выбросилась из окна во время очередного обострения в 1970 году после того, как Беллмер перенес инсульт и не мог больше о ней заботиться. Ей было 54 года. Я решила почтить её память и перечитать «Жасминового человека». Если Беллмер — это Гофман, то Уника Цюрн — это я. Я читала всю ночь, ощущая, как Уника Цюрн переродилась во мне. Я приняла в себя её душу, мы — одно, мы даже внешне похожи.

Наконец я улеглась и тут же услышала голос — Игорь говорил со мной несмотря на то, что лежал и спал рядом. Голос Игоря заявил, что уезжает в другую страну и не может взять меня с собой. Я заплакала, умоляла Игоря жениться на мне и взять меня с собой по семейной визе. Он проснулся и начал меня успокаивать, что никуда не едет, а голос в голове — не настоящий. А я ему: ну как же не настоящий, когда я твой голос узнаю из тысячи. А потом перед глазами вырос могильный крест и цифры на нём: 1969–1971. Я поняла, что это ребёнок, похороненный на иркутском заброшенном кладбище, я помнила эту могилу ещё с нулевых, когда зависала там с друзьями-готами. Его звали Шурик. Мне стало так жаль его, и я снова расплакалась.

Далее на экране в моей голове транслировали мультфильм «Философия и разум» советской художницы Людмилы Ерофеевой — так значилось в титрах. Он начался с черно-белого документального изображения мыши крупным планом, которая сперва сидела неподвижно, а затем стала шевелить мордочкой. Потом показали цветного антропоморфного рыжего кота: он напомнил мне нарисованного кота Цоппино из сказки «Джельсомино в Стране лжецов». В наиболее известном русском переводе этого кота зовут Кошка-Хромоножка, а мне больше нравится оригинальное имя — Цоппино, будто кот делает лапкой цап-царап. Потом на экране возникла девочка, похожая на меня в детстве. Она плакала. Кот ходил с ней за руку по многоэтажному строящемуся зданию с балконами и гладил её по голове. А потом изображение обесцветилось, камера отъехала назад: плачущая девочка спрыгнула с балкона, и возникла та же шевелящаяся мордочка мыши. Затем камера отъехала ещё дальше, показали земной шар, полностью затопляемый водой, и пришло понимание, что слёзы девочки — источник этой воды. Затем изображение вновь расцвело, пленка отмоталась назад, на момент, где девочка стоит на балконе, и тут появился Цоппино и отговорил девочку от прыжка. Она обняла его и опять заплакала. Так Уника Цюрн была спасена, и так стало ясно, что строящийся дом — это опыт, кот — это день, а мышь — это ночь. День — это спасение. Ночь — это смерть.

Большинство самоубийств происходит ночью. Большинство психозов происходит ночью. 28‑летняя драматургиня Сара Кейн перестала существовать, повесившись под утро в больнице на шнурках. Её последнюю пьесу, подобную предсмертной записке, ставили в Электротеатре, и зрители покидали зал во время спектакля — психоз трудно понять, не имея подобного опыта. Это затяжной концентрированный ад, на который тяжело смотреть со стороны, который хочется прекратить, пустив несчастной больной пулю в затылок. Но героиня встречает свою катарсическую смерть сама. Идёт чёрный снег, и она тает, как снежинка: «Смотри, как я исчезаю».

Снова ночь, и мозг атакуют тысячи игл, он наполняется кровью, тонет в крови, моя голова вот-вот отделится от тела. Вечность пахнет нефтью, а кровь пахнет ржавчиной. Она течёт и течёт из дыры в моей голове, вода в раковине никак не станет прозрачной. Я не понимаю, это ржавчина или моя кровь; догадываюсь, что кровь — Игорь стоит в дверном проёме (пропеваю про себя: «как медное изваяние, как бронзовое распятие»), держится за голову и повторяет: «Что ты творишь. Что ты творишь». А я думаю лишь о том, что боюсь забыть, как его зовут. Ещё я боюсь, что мне не поможет ни один препарат и придётся делать ЭСТ. Мне так страшно, что после электрошока я не смогу больше писать. Хемингуэю тоже делали ЭСТ, после чего он не смог больше писать и застрелился. Что может быть страшнее для писателя, чем утратить способность писать? Но для меня страшнее всего потерять память и забыть, как зовут Игоря, мою любовь. Я уже начала забывать, хотя мне ещё даже не сделали ЭСТ, я забываю его имя превентивно, потому что боюсь забыть его больше всего на свете. Боюсь — и забываю. Так запускается самосбывающееся пророчество. Днём я пару раз случайно назвала Игоря именем бывшего мужа и оправдывала себя тем, что ещё не привыкла, но сейчас ночь, и я всё понимаю. В рассказе Сартра «Комната» мужчина сошел с ума и больше не узнает свою жену Еву, он называет её чужим именем и вспоминает прошлое, которого у неё с ним никогда не было. Его атакуют летающие жужжащие статуи с пустыми глазами, и он отбивается от них с помощью зиутры — бумажной поделки вроде оригами. Родители говорят Еве: брось ты этого безумца, сдай его в дурдом, но она его любит. Will you still love me? Я и так уже no longer young and beautiful: я поправилась на нейролептиках на 30 кг, а за неделю психозов постарела на вечность. Будешь ли ты меня любить, если я забуду твоё имя? Я знаю: будешь. «Твоя любовь последует за мной в Вечность».