Жертвенник

Вдовье солнце над зеркальной пустотой
Восхода дымного тлетворные частицы,
В клыках природы жертвенник искрится,
Где ярость плоти обращается золой —
Желая тяжести закланья причаститься,
Немо обвенчанные родственной войной,
Горькие узы над безгранною бедой
Гордыней сына, вторящей себе в отцеубийце.
Сквозь книгу мертвых до её пролога
Внимая слепоте, чьи черные псалмы
Прочтет огонь в переплетеньи тьмы
Рыданием бессмертия над трупом бога,
В оправу из бесследных мук заключены
Горечь утешенья, предстоянья, талые сны
В непререкаемую боль последнего чертога.
С истерзанной надеждой лишь на смерть
Кровотеченье ласк и жажд её не утолить,
Проклятие, чью глубину не огранить,
Не-бытие, я сын тебе, не могущий жалеть,
Дань омертвению, раскинувшему жнеческую сеть.
Сквозь причащенье раздается плач Медей,
Укутавших в ночь свое мертворожденное дитя —
Мучительное подношенье первого небытия
Из рук утопленниц, бесслезных их теней.
Истлевший океан над усыпальней солнца,
Небесное надгробье, чей распадный дар
Оберегать, терзая, пестовать кошмар,
Безустый крик, чья кровь бесплотно льется.

Прель

Топорное напоминание о рае
бутоны утопии, набрякшие гноем
молитвенная борозда удушения
изрывает могильную землю,
выскабливая на гробовых досках оставшуюся тайну
прелат распада
грубые органы, лишенные зверя в хозяине
дознание прели с изнанки раскаянья
порожняя жертва, изгнанная из кожи
жалкая плотская раковина желчью лакаема,
где отдает пулевым согласием клеть грудная
по каплям напалма себя испивая
тонут крематорные нимбы
от коррозийной тяжести оставляя
всё более незримые ссадины:
божьей алчности, глубины поджога
безродных основ, тварной благодати
внутренности раздать им —
гончим, зелотам небытия, язвенная
пасть вселенной
раковые созвездия внизаны крючками в подземное небо
в бледные кисти стекает черное остриё
и просят костры усмирить то, что гниёт
останки невозможных природ отражают чревосечение
воля — тератома упадка
обморочные тяжи нестерпимых пород
меж скотобойней и показной Гефсиманией
сыворотка познания
палаческий запах обезбоженного мяса
в целлофане нервов
червивых мышц, льнущих к серпам
хромосомные ленты, жнущие
осадок существований…

Смерть

…и смерть произнесена, мой призрак
исполнен защиты её, позволив увидеть
неизречимость её, справедливость её —
тайная, окаймленная кровью луна, и
каждую ночь восходит серебряная вина
после моего темного ослепления погасая
и смерть дана: безупречно жестокая, но
родная, след от ожога поцелуя Локусты,
как молитвы горю безмолвны и безусты
из открытой раны пьют извечную ночь,
до первого никогда прося, «кровоточь»
и смерть обнажена: змееленты молний
обвивают запястья моей тени-охотнице,
всю свою ревность доверяя покойнице,
мерцает дочерна любви её бессонница,
что разлукою по-сестрински напоена —
и смерть растворена: прах становится
ветром, и она — черного света родник,
что исповедь и умолчание сроднит,
обращаясь неслышимым цветом, лишь
самость скорби о пепле заговорит —
и смерть возвращена: из заверти
пустот, забвение — запретный исток,
ничьё, выколотое око всевидящего окна,
похищенная память, поволока, за коей
замкнут грозовой горизонт, но далее —
бесконечное падение, еще одна стена
и смерть хищна: разрубленная плоть —
горние останки беспорочного пиршества,
чья боли чистота расстрельно пишется,
где обретен был обезглавленный господь

Эталон вымирания

Насекомое под кожей чужого успения —
низкой тварью нисходит благодать
в смятеньи истребить иль осмеять
Блаженный скот, уют его гниения —

Жвалы нехватки обжимают снедь,
безропотно вращая жернова живого,
терзанием часов, чья мерклая основа
В солнцеворот оглавит памятную смерть —

Скольцованный таксис оголяет клыки,
бешенство, стянутое скорлупою рта,
слюною беглой ночи в железах креста
Вживляет крючья тока в омертвелые куски —

Вырван инстинктом из сырого небытия,
его дрессурою ради судебной плоти,
истошно кормимой в червивом исподе,
На привязи запретов трепетно гния —

Опухоль формы обудуществляема в труп,
что бережно зарыт в паутинную колыбель
лейкозной красоты, её шелк, прель
Проклятья цвет, в коем шипит распада круп —

Обрубки естества обмалывают челюсти созвездий,
врастают в циферблаты позвонки минут,
и притязанья распеленывает кнут,
Чей идол — страх, убор из шкур болезней —

В обмотки серафических кишок
погружены изголодалые персты,
питающая сырье клейковина пустоты,
Её выскобленное нутро, обугленный сок —

К милостыне полого неба сочится в останки,
Ведя в блюстительной любви гробницы,
Где усопшие сличают желания у границы
Погасших исканий, растерзанных до изнанки.

Рассоздание

Одежды воздуха тронуты тлением,
В средоточии цвели измор жалит
шаткие остовы, роятся злые духи,
творя саван для моего скелета,
и дочиста рвутся сухожилия Леты,
надрезана космоса пасть, образы
дабы глодать, по рваным краям
пресыщения, кровь пьет благодать,
вращаются пресные солнца порчи,
черную слюну лун процедили
мускулы-поршни, пищевые трубки
вбирали останки, обломки живые
минувшей вселенной, устами гнили
смерторождение благословили,
где я стану первым висельником,
узнав нечто большее, чем смерть
а после — все повторится
вольется воля в пустые глазницы,
дабы в них же сотлеть, оборотно
себе открываясь убийцей, падальщик
по капле плоти выклевав корысть
втекает в колотые раны
ничья, свежеотравленная жизнь:
горькая святость её, ослизненный страх,
свечи молитв, затепленные в потрохах —
я пробуждался в каждом мертвеце,
в утробе Тиамат, где в снах бескровных
вздымались надо мной безжизненности волны,
как я того желал, и слаще близости забвенья
лишь сквозь запястья протекающий металл,
где нераздельной скорбью вкус непенты я искал,
вкус серебра от пули, мне дорогого разоренья,
у гроба рассоздания без желаний и каянья,
кляну пороки безымянного творца,
в сиротстве, что полнит жизнеотрицание,
и подо мной, летейские, вскипают небеса
прошу, будь мной, невыразимое проклятие,
изойди из материи, чтоб распадом питать её,
оставь моей ненависти сил вновь алкать её…

Оркус

Оркуса бестревожная жатва,
он закрывает в себе глаза
намеченной жертвы, незнакомой,
но избранной задолго до рождения,
тяжело дыша в просторном капкане,
возбуждая, запах смерти пропитал
тишину, жадно высекаемую из камня,
пилы языков лижут мясо с осыпи
костей, пустонаитие рушится наружу
равенством надпитых дочерна кровей,
среди ненавещаемых кладбищ
наслаждения гноятся, в становления
багровом потоке, мертвоявленные
отлучают бесформенность, в них
струятся жидкие ребра зачатий,
роды трупов, исток потрошения,
чумные горла осушают удушья, мора
чистоту лакает падаль, чьё на убой
веденье на знает усталости, словно
ангелы, похороненные в утробах животных,
и дорога каждая рана от существованья,
когда истекающие кровью хорды времен
наполняют собою расколотые чаши черепов,
оброки наготы растерзывают полый плод,
обереги праха восхищают безутешный голод,
зодиак добычи распарывает живот, хищник
сращивает человечьи шкуры в единый наряд,
картины окостененья, где цветы ожогов
срезаны яркими серпами темноты, вуаль
войны снимают вдовы, дочери последней
слепоты, траур вечности питают ранние
боги — зрители наших подобий, итоги
обезжиленных охот на себя самих…

Неоконченных вселенных

Я — мертв, украден жизнью у небытия:
В захороненьях неоконченных вселенных,
Проклят Никем меж немо благословенных,
Преображенный перстным поцелуем в яд.

Отмеченный тавром бесплотного урона,
На шее — цепь, глухого бестиария печать,
Грубо мерцает вочеловеченья печаль,
Неопалимо догорает Сефирота крона.

Сгусток внебрачной крови, забитая тварь,
Протравленная жалостью, тисненье гнева
Терзает когтями мирогосподнее чрево,
Животную алчбу снося на нищеты алтарь.

Воссияй в стервятной святости, злоба,
Питая почв безмускульно-сырую плоть,
Что родов плуг потщился распороть,
Самоубийство, нашей стань утробой.

Истерзанных лаской цепкого инцеста,
Для нас, всевышне-робких сирот,
Впиваясь в оплодотворенный рот,
Той безымянной жаждой, коей нами тесно.