и возникло предчувствие близкой беды, убедительное в своей неотвратимой гнетущей тяжести, и начиная с этого момента, с миллиона слоящихся моментов одного и того же внутреннего движения, Микрон перевел турбомицин из кармана брюк в карман рубашки, и готовился к поспешному выходу из неубранной квартиры в бесхозные по

ля, за что ему, безусловно полагается от нас пряник, но нет, сукин сын, пряника не получишь, потому что раскос и размяк, и вообще, посмотри на кого похож, человек семнадцати с половиной лет, на бобра, который выставил голову над водой и жадно всматривается в широченную гладь бесхозных полей, где подстреленный воробей да слизняк плет

утся кое-как по рыхлым и размытым массам унавоженной земли, или иначе униженной, плетутся, короче, понуро и уже сплетаются с окружением, и кружат, уминаясь, и уминаются, не представляя ни малейшего интереса, и легкие ботинки, облепленные грязью, так и чпокают по просторам, и нет воробья, и слизняк стушевался, и брошенные комбайны, как хирургические инструменты, — на краю поля, и нет человека способного, ответственного, чтобы взять и переп

ахать, а потом снова перепахать, кто утонул, кто уснул, в деревне то плач, то шелест; я могу объяснить, почему ты решил уехать, почему свой — с детства предназначенный только тебе — турбомицин запхнул в рубашку, почему в то темное утро бежал по полям и плакал, пугаясь, что наступил на слизняка или опоздал на автобус, а другой — через час, и экзамены швах, и нельзя свершить смутное, ради чего бежал и плакал, и боялся, и наступил, хотя нет — пром

ахнул, прозрачный червь влажно потек в черноты земляных щелей, могу объяснить, но некому — одни утонули, прочие — сопят, и сквозь сапы прорывается подвывание брошенных псов или бродячих ветров, о чем сообщают оные синьоры, не записано в домовых книгах, там все больше рисуночки, крестики и треугольники — гагачьи стаи раскинулись, и если листать стремительно, возникает ощущение моментального смещения с места и возвращения назад, да кто же листает споро, ныне с книгами бережно, небрежно бо заказано нам судом и сводом; двоя

кому положению Микрона уже перемещенному в автобус и все же мысленно еще по сырой земле ступающего, соответствовала его позиция поступающего и как бы поступившего, поскольку отказов не значилось в принципе, единственной вероятной проблемой было опоздание, и все сделал как нужно, прибудет в срок, мечтал Микрон, провожая гати и топи, и они обращались к нему, а через него к великой синеве, и не были запросы услышаны, и небо, кажется, стало выше, посерело пятнами беспощадного разлож

ения; мы вольны интерпретировать знаки по-разному, кто как, кое-как, как-то так, и каждый знак, будь то кистеперая рыба или густоперый вран, или вот на сносях почти мальчик из рощи, еще не подкинутый, но запрокинувший голову, и бабки беснуются, толкутся, причитают — а что прочитают по воздуху, не признают, — ежели пытать, орудуя кайл

ом каленым, признают, — да мы-то цивилизованный народ, я-то как-то так, по себе какой-то, куда-то туда хожу, и не раз подобное несоответствие момента монументу примечал, когда еще не, но уже да, супротив солнца подкинут и на двадцатом локте пересечет незримую черту, опускается на сносях, и не вынесут скабрезные тетки скорбного вида питомца, однако выносят, вынашивают и мальчики, воспитатели занавешивают клети и занашивают мерзкие дети за нашими дерзкими детьми дрянное коряво зашитое бельи

шко, то ли еще будет, как говорится, Che notte! che notte profonda! чихнете — профукали, и далее по списку выполнение обязательных перинатальных работ касательно солнца, черты, лесной тьмы, и кислый сок порченых ягод на губах, бежишь, не задумываясь, что стал матерью, и·горько завидуешь тем, кто – не был или уже разразился бессмысленной вещью – ребенком, ли обрел утопление с теми, кто был, да постойте, автобус ли напылит прозрачные объемы плотной придорожной мги, или та образуется из невидимых складок в скукоженной коже сухого воздуха, обликом обиженный слизняк и там застрянет, застопорится движение подспудных пу

зырей — Che notte! che notte profonda! –  провожая взглядом не ребенка, но всяких мелких и оттого плохо различимых тварей, и его тоже, безусловно, словно и без уст, одни гляделки у Микрона вперившегося — да ему бы опериться, остепениться, а нет, впереди полчаса дорожных приключений, и минуты тянутся медленно, так тол

стая ленивая шалава делает потягуси, давая себя рассмотреть с тех или иных ракурсов, и вот за полями цепеллины вздымаются, выживший народ редкими кучками поспешает за ними, маячат флажки и молчат пассажиры, Микрон болтает мысленно, воображая будущие беседы со своими экзаменаторами, диалоги выходят складные, жаль только, что реальность несколько иначе раскроется, и покамест он дви

жется параллельно красному боку взмывшего небесного судна, да вот уже исчезло в облаках или синеве, и все беременные мальчишки сидели там на пассажирских сидениях, он точно помнил свое отправление, избавление от неудобств громоздкого тела – вдруг отяжелело, разбухло, и там, где располагалась арабская вязь пупка, было короткое венгерское послание, не расшифрованное до сих пор, словари, откопанные на чердаке, порядком отсы

рели и заставили меня поломать голову, я вперялся в “ki halt meg” и выводил эту фразу мелом на стене коровника, и высыпал песком на побережье, через полгода она трансформировалась в ihalt me, я переводил ее как “дыхание”, и дышал в такт колыханиям водяного змея, который раскачивался во мне как водоросль на дне океана, и вот ро

ение городских строений, гнилые деревяшки, затопленные районы, по заборам расползается голубая плесень, и отовсюду — назойливый гул тамтамов, то ближе, то вдалеке, это старухи в рубищах изгоняют злых существ из развалин, и вот часовня, и телеги скребут и скрипят, и безумный человек в дырявых ша

роварах шлепает по грязи и хриплым голосом проклинает яркую сферу, за ним бежит женщина и лупит его плеткой, пытаясь загнать в клетку, он лавирует и орет, рядом пионеры несут священников в камышовых гробах, ладони у мертвецов подернуты тусклым пламенем, холодным, выяснил Микрон на прошлой неделе, когда, обуянный жаждой смерти, бросался на шествия, щупал причудливые фигуры исчезания и чаял исчез

нуть, и внезапно, будто потушили свечу в изголовье, началась краткая тьма тоннеля, и сразу замелькала кирпичная стена университета, длинный трехэтажный комплекс занял береговое пространство, он был старым, жухлым, из окон торчали импровизированные кормушки, отчего над плоской крышей вились стаи ворон и чаек, отдельные особи залетали внутрь и пропадали, видимо, навсегда, с веселым смехом уно

симые школярами в недра альма-матер; да, как-то так все было; и еще, заметил Микрон, на крыше стоит снеговик из последнего грязного снега, он оплыл и вот-вот развалится, два юноши-студента спрятались за ним, и кажется, целовались, он замер, разинув рот на пустой остановке, и смотрел, пока его не заметили и не попытались свалить снеговик, но лишь обрушили верхнюю половину, и тог

да Микрон побежал, чтобы найти нужный вход, потому что не был здесь со времен сотворения, а дверей было столько, что не разобраться с ходу, некоторые вели прямо к пирсу, куда накатывали мощные волны; за иными сгущалась шифоньерная тьма; здравствуй, папа, прошептал Микрон начальные слова известной молитвы, чтобы успокоиться, и увидел дверь в торце здания, в нее периодически заходили, зашел и он, получив по голове крыльями вылетающей птицы, и наткнулся на слепого охранника, тот, даром что был слеп, ощупал лицо Микрона и строго потребовал пропуск, юр

кие пальцы коснулись пупырчатого шрифта Брайля, набранного на оборотной стороне картонки, — а дальше-то что? Господи, помилуй меня, сложно, сложно разложить по полочкам, ведь охранник был мой отец, а я никогда не рождался, я был водорослью в твоей утробе, и это мудрено понять, еще и Микрон шныряет туда-сюда, затуманивая себе разум тяжкими поисками нужного кабинета, потому что в одиночку не найдет, а обратиться не к кому — лич

ности спешат, коридоры бурлят, голоса раздаются, а вот и грохот, словно разбилась стеклянная ваза: упали настенные часы, возле обломков нарядные зеваки упорно спорят о причинах и сути, и жути, и мути, и мухи откуда-то залетели, отмахиваясь от них, Микрон поднимается по узкой лестнице, а я спускаюсь в вечную тьму, мой ребенок открывает аудитории, профессора принимают молодой люд, они заго

варивают друг другу зубы, и нельзя понять — о чем, даже если стоять истуканом, а он стоял, прислушивался, и ничего не понимая, сдвигался ближе, хотя бы прочитать название предмета, но слова расплывались, и вот его похлопывают по плечу — вы куда, что себе позволяете, неловко извиняясь, Микрон ретируется в коридор и сбегает по лестнице; два здоровяка тащат цветной плакат: разрушенная фабрика, трубы валяются как трупы, давешний воробей пристр

оился в одной из них, в разинутом клюве — круглая гайка, будто глупый выпуклый глаз; засмотревшись в его гипнотическую пустоту, Микрон скатывается по ступенькам, и здоровяки бегут поднимать, и охают и грозят вызвать медиков; упекут – и прощай первородство, невесело размы

шлял Микрон, шагая к лифту, что там лифт — может быть унесет на правильный этаж, если, конечно, научили двигаться вертикально и обустроили; когда створки открылись, на юношу выплеснулась грязная застоявшаяся вода, мелкие рыбешки бились и трудно дышали, раздувая жабры, он подумал, что вот тут с отцом бы порыбачить, но уже ничего не исправить, и змей, и чужое пение, и другие события той мелотрагической ночи маячили на задворках памяти, он шагнул в кромешную тьму влажной камеры, лифт упорно не желал старто

вать, стоял на месте и гремел, неужели застрял, возликовал Микрон, потому что с пяти лет мечтал застрять, чтобы не выковыряли, и тьма, усиленная замкнутостью, открыла иное, куда провалиться не зазорно, а еще бывает, лифты отрываются, падают на поверхность подвального водоема и как легкие джонки движутся к сверкающим водопадам, и если застрянет одинокий мальчик, не беда, все равно сквозь него светится турбомицин, значит растопятся пороги опасности, роковые края; отдельные лифты, впрочем, падают вверх, на рога возле солнца, — тсс! я смертен, а ты нет, хотел я передать мальчику нехитрое послание, да посол переломал ноги, поэтому гово

рю в пустоту, пустоте, краям и порогам, трепещущей немочи: я смертен, смерть, а ты нет; и не нужно меня поправлять, я сам себя поправлю, коли возникнет необходимость; он вышел из лифта и увидел приоткрытую аудиторию, оттуда стру

ился неяркий свет, внутри было пусто и просторно, место это напоминало церковь плавной вытянутостью потолка, парты отсутствовали, возле черной доски, что шла во всю стену, стояло на коленях существо в рубище и тянуло мел, но не могло дотянуться, тогда я соизволил помочь, попытался помочь, я спросил: что написать желаешь? и лишь теперь увидел Микрона, это он стоял на коленях, каким-то образом, пока я отлучался, накинул на себя рубище; я написал: vergognati tesoro! и вцепился в твои плечи, ты с угрю

мой молчаливостью сопротивлялся, мы покатились по дощатому полу как перекати-поле, и тоскливо прозвучал отдаленный гуд

ок, и тут же, подчиняясь его зову, заскрипели гнилые подвальные балки, пол заходил ходуном, Микрон схватился за подоконник, встал на дрожащие ноги и выбежал из класса; институт скрипел и шатался, как дерево в бурю, мальчик нашел силы удержаться, и ничего, что зеваки прильнули к окнам, замерли, он пообвык, приспособился к местному желтоватому осве

щению и даже наметил путь в очередную неплотно прикрытую дверь, но в форточку плеснул влажный ветер, и тогда, не чураясь собственной дерзости, взгромоздился с ногами, чтобы обозреть полностью, от фундамента до горизонта была река, и вдали еще не совсем съежились, но уже уменьшались в перспективе городские строения, а сам институт плыл без парусов и весел, в неизвестном направлении, отчего у Мик

рона начала подниматься паника, он подумал выпрыгнуть из окна и доплыть до берега, пока не поздно, однако не решился, и момент был упущен; удивительно: и снизу и сверху все машут кто чем — платками, тряпками, шарфами — пенистым волнам и светлым далям, ему махала, заливисто хохоча, какая-то девчонка, Микр

он не стал делать ответный жест, а выкарабкался обратно и забурился в первый попавшийся класс, где уже сидела приемная комиссия и единственный студент, обхватив голову, размышлял над экзаменационными вопросами; с шиканьем к нему подлетела строгая дама и вывела в коридор: ме

шать не смей, шептала она; мне слышалось: смерть; а Микрону: змей; и отшатнувшись, бледный, побежал в темноту, цепкие женские ручки его втянули в новую аудиторию с открытыми окнами; девицы на ухо лепетали так быстро, что не мог разобрать и слова, перебивали товарок, тараторили, а когда разобрал, то разобрал и прочее — на них театральные костюмы, ему прочили небольшую роль, сейчас выст

упать, будучи от природы чрезвычайно стеснительным, юноша не мог отнекиваться, только поддакивал, выбирая нужную минуту, чтобы сбежать, его исподволь волокли куда-то силой неугомонной толпы, щели в ней показывались редко и тотчас забивались мельтешением стремительных тел, единственное, что меня радовало — щели были похожи на прелестные лепестки и разных насекомых, и на фигурки балерин, которых в детстве мне дарила тетя, пояснение: она не презентовала мне антиформы, и вообще ее не стоило упоминать, разве что помянуть, да я сам себе не ука

з; микрона вытолкнули на небольшую сцену, там было деревце из папье-маше и перевернутая лодка, на него воззрилось обстоятельное жюри — две жен

щины-близняшки и сановитый мужчина; импровизируй – был глас из щелей, и снова хохот; он стоял совершенно один, не зная, с чего начать — не лучше ль убежать, — и все-таки не рискнул, неизвестно, как отразится на будущем экзамене возможное бегство; предполагая, что его запустили на середине пьесы – все указывало на это, — шагнул к краю, картинно поднял руку и слабым голосом сказал, обращаясь к воображаемой девушке (ведь все пьесы о дамах):

та, что оставила меня, та, что улиз

нула в рощу!

о,

та, что кинула меня на верную ги

бель! Та, что вечно кидала на ги

бель, и рассчитывала на ги

бель, но я возрождался! О, та, что скры

вается среди теней, та, чье сердце оску

дело настолько, что она дово

льствуется тьмой, жадно лакает тьму, как гол

одная кошка! Она, может быть, вернется, чтобы сож

рать мой прах! Да, я умираю, языки огня гло

жут щиколотки, я умираю, —

 он упал на колено, —

слышите, как смеется она в зеленой роще? как хрустит деревом че и лезет выше, чтобы с удобной точки обозревать мою смерть? я весь в огне! глаза вытекают, я кричу от боли — ааа! аааа!!! — бьюсь в судорогах, в последнем танце с бешеным огнем, и вот мертв, но что это? я мертв, а продолжаю говорить, двигаться, как же тогда я мертв… — недоуменно говорил Микрон, ползя по сцене, — я мертв, да пепла нет, глаза на месте — я все вижу, и вас, и лодку… как же тогда я мертв… он сел на лодку, и вдруг что-то под ней забилось, застучало, — что это? – встрепенулся Микрон, — но к нему уже бе

жал мужчина, — ваша роль кончена, можете быть свободны, — и потащил к выходу, хотя тот изо всех сил упирался и возражал, де

скать, под лодкой стучат, а воспитание не позволяет оставить запрос без ответа, и когда его буквально силком вышвырнули, он подпрыгнул и из-за головы мужчины увидел, что близняшки блюют красной субстанцией, а лодка ходит ходуном и вот-вот перевер

нется; наступала ночь, студенты лежали где попало — на полу, на скамьях и подоконниках, Микрон ощутил усталость и голод, но дал себе слово не смыкать глаз, пока не отыщет нужную аудиторию, однако не было знаков и признаков оной, спрашивать же стеснялся, посему я создал ее прямо перед ним легким взмахом кисти над волшебной дос

кой, иди же, и куда он вступил, и что там происходило, не знаю, потому что не могу втиснуться в его многомерное пространство из своего трехмерного; попробую вообразить, ведь не важно, что происходило на самом деле, главное — правильно описать, в соответствии с нормами и законами нашей страны, — Микрон оказался перед одним экзаменатором в черном балахоне, лицо его было скрыто, стоял он на коленях, перед ним стеклянная машина с тремя движущимися лезвиями, говорил отрывисто; юноша вытянул билет, мысленно произнес вопрос: “Кто умер?”, смысл ускользал, но вит

ал рядом, вот-вот Микрон ухватит; время поджимало, нужно отвечать, да не подготовил речь, прочитанное давеча в учебниках не помогало, только туманило и давило, а ответить нужно верно, иначе не появится шанс использовать турбомицин; учитель ба

рабанил пальцами по стеклу машины, она вибрировала, на лезвиях раскрывались новые лезвия как искривленные грани чудесного цветка; умер, как известно, я; и не мог вложить этот простой смысл в его голову по известным при

чинам; Микрон начал импровизировать, проваливаясь в ямы экспрессии, на дне которых, может, и был я, да он меня не замечал, лепеча: кто-то умер, кажется, а я и не знал, то есть знал, конечно, и даже был знаком с этим человеком и вот сейчас расскажу под

робности, вот сейчас, только дайте вспомнить, как же там было… это я? — вдруг сказал он и побледнел, — конечно, я умер, кто же еще, я из плоти и крови, с чего бы и не умереть, вот и умер, как полагается… нет, постойте, а как же я разговариваю, мертвые молчат, видимо, умер не я, но я никого не знаю, ни с кем не знаком, разве что с отцом, и то ша

почно, и они не умерли, а утонули, это другое, все утонули, а ведь все мы утонули, — холодея, догадался Микрон, — мы умерли и стали призраками, мой ответ таков, кто умер: мы; ликуя, экзаменатор чиркнул число в зачетку и вы

тащил бутылку вина, украдкой Микрон потрогал бок машины, он нагрелся, кролик внутри посмотрел на юношу снисходительно; теперь они будут пить и веселиться, в запасе вторая бутылка, а под утро Микрон изловчится, и, как заповедано, бросит турбомицин в чашу учителя, голубая капсула уйдет на дно и ра

створится без пузырьков, тот выпьет и через минуту упадет бездыханным; так будет; выполнено, благоговея, подумает Микрон, щелкнет машиной, выпустит кролика, и осторожно коснется ладонью выпученных глаз трупа, и подойдет к маленьким окнам, похожим на бойни

цы; города не видно, черная ночь плавно перетекает в рассветную синеву, спокойная река уносит университет, и если есть капитан — он где-то наверху, нужно найти, приказать повернуть, вернуться, да кто же тебя послушает, ты всего лишь маль

чик, совершивший убийство (или убийство тебя совершило, забываю добавить я), а если кто и мертв, то очевидно учитель, ни я, ни ты, учитель, — да и он не вполне, я могу скользнуть взглядом назад, увидеть его живого, значит жив, и вместе все-таки мертв; а я? может ко мне не применимы эти глаголы? я доподлинно знаю: ко мне не применимы никакие человеческие слова, кроме слова смерть, да и оно — условно, потому что “означает”, а я ничего не означаю, не оставляю следов, постоянно исче

заю, появляюсь, чтобы исчезнуть в беременном да не родящем животе и пропадаю слоистыми бессмысленными структурами; и вот у меня есть турбомицин, я дал его Микрону, он сидит на крыше университета, — в реке барахтается сброшенный им капи

тан, — и болтает прозрачными ногами, и сам прозрачный, и ученый корабль, и ночь, и небо — все прозрачное, так что и неясно, было материальным или нет; я включаю стеклянную машину и кладу себе на лицо, как будто никогда не существовал, и все что ни есть в лице существенного выпьет машина.

А беда-то в чем заключается?

Да черт знает, друзья. Разве это имеет значение?